И прольется кровь - Ю Несбё

Она склонила голову, повернулась и пошла к ризнице. Никаких обстоятельных прощаний.

Я хотел побежать вслед за ней, задержать, объяснить, умолять, заставить. Но меня словно покинули все силы и воля.

И когда звук захлопнувшейся за нею двери начал метаться под сводами церкви, я понял, что сейчас видел Лею в последний раз.

Я вышел на дневной свет. Я стоял на церковной лестнице и чешущимися глазами смотрел на шеренги надгробных камней.

Наступила темнота. Я упал. Дыра засасывала меня все глубже, и даже весь спирт мира не мог этого остановить.

Но ясно, что, хотя он ничем не может помочь, спирт остается спиртом.

И когда я, постучавшись, зашел в дом Маттиса, на столе уже стояли две бутылки.

– Я рассчитывал, что ты вернешься, – осклабился он.

Я схватил бутылки и ушел, не произнеся ни слова.

Глава 15

Где заканчивается история?

Мой дед был архитектором. Он говорил, что линия, как и история, заканчивается там, где она началась. И наоборот.

Дед проектировал церкви. По его словам, он делал это, потому что у него хорошо получалось, а не потому, что он верил в существование богов. Этим он зарабатывал на жизнь. Но он говорил, что хотел бы верить в бога, за строительство церквей в честь которого ему платили. Возможно, тогда его труд казался бы деду более значительным.

«Мне стоило бы проектировать больницы в Уганде, – говорил он. – Их можно было бы начертить за пять минут и построить за десять дней, и там спасали бы человеческие жизни. Вместо этого я месяцами сижу и рисую монументы суеверию, которое никого не спасет».

Убежище – так он называл свои церкви. Убежище от страха смерти. Убежище от неубывающей человеческой надежды на вечную жизнь.

«Дешевле вышло бы выдавать людям в утешение соски и плюшевых мишек, – говорил он. – Но как бы то ни было, уж лучше я спроектирую церковь, на которую не противно будет смотреть, чем эта работа достанется какому-нибудь архитектору-идиоту. В наше время они загрязняют страну своими монстрами, которые называют церквями».

Мы сидели, окруженные запахами дома престарелых, мой богатый дядя, мой двоюродный брат и я, но никто, кроме меня, не слушал, ведь Бассе повторял то, что говорил сотню раз до этого. Они кивали, произносили «да» и «ха» и украдкой поглядывали на часы. Перед тем как зайти сюда, дядя сказал, что получаса будет вполне достаточно. Я хотел посидеть подольше, но я приехал вместе с дядей. Бассе становился немного сумасшедшим, но мне нравилось слушать, как он повторяет свои суждения о бытии. Возможно, потому, что его рассказы давали мне ощущение, что, несмотря ни на что, на свете существуют незыблемые вещи. «Ты умрешь, относись к этому как мужчина, мальчик!» Единственное, что меня беспокоило, – это то, что один из властных медбратьев с крестом на шее уговорит деда отдать душу своему богу, когда дело пойдет к концу. Наверное, я полагал, что это нанесет душевную травму мальчишке, который в детстве верил в дедушкин атеизм. Я не верил в жизнь после смерти, но я верил в смерть после жизни.

Теперь, во всяком случае, я искренне надеялся и стремился к ней.

Два дня миновало с тех пор, как за Леей захлопнулась дверь.

Два дня на койке в хижине, два дня в свободном падении в дыру, во время которого я выпил одну бутылку спирта.

Так как же нам завершить эту историю?

Я вывалился из койки в состоянии дегидрации и, шатаясь, пошел к ручью. Я опустился на колени в воду и стал пить. Потом я сидел, уставившись на собственное отражение на отмели за камнями.

И тогда я понял.

«Ты застрелишь зеркальное отражение».

Да, черт возьми. Им не удастся меня схватить. Я сам себя схвачу. Линия заканчивается здесь. И что в этом такого плохого? «Son cuatro dias», как говаривал Бассе. «Жизнь длится четыре дня».

Почти веселый от принятого решения, я нетвердым шагом вернулся в хижину.

Винтовка стояла у стены.

Это было хорошее решение, решение без последствий для окружающего мира. Никто не будет меня оплакивать, скучать по мне, никто не пострадает; в сущности, трудно найти более ненужного человека, чем я. Короче говоря, это было решение, которое всем принесет пользу. Теперь оставалось только претворить его в жизнь до того, как я струшу, поскольку ненадежный, изворотливый мозг уже успел создать отчаянный ряд аргументов в пользу продолжения моего никчемного существования.

Я поставил приклад на пол и взял дуло в рот. От пороха сталь была горькой и соленой на вкус. Чтобы дотянуться до спускового крючка, мне пришлось засунуть дуло так глубоко в глотку, что я чуть не проткнул себя. До курка я мог дотянуться средним пальцем. Давай же. Самоубийство. Первый раз – самый трудный.

Я повернул плечо и нажал на курок.

Раздался сухой щелчок.

Черт.

Я забыл, что пули находятся в олене.

Но у меня есть еще, они где-то здесь.

Я стал искать в шкафах и ящиках – не так уж много тут мест, где можно спрятать коробку с патронами. В конце концов я опустился на колени и заглянул под койку. Там, перед рулоном толя, она и лежала, эта коробка. Я вставил патроны в магазин. Да, я знаю, что хватит всего одной пули, прошедшей насквозь через мозг, но тот факт, что у тебя еще есть патроны, если что-нибудь пойдет не так, давал ощущение надежности. И да, у меня дрожали пальцы, поэтому я действовал небыстро. Но вот я вставил магазин в винтовку, зарядив ее так, как учила меня Лея.

Я снова засунул в рот ствол, влажный от слюны и мокроты. Я потянулся к спусковому крючку, но казалось, винтовка стала длиннее. Или я уменьшился в размерах. Это что, сопротивление?

Нет, вот наконец я дотянулся средним пальцем до курка. Теперь я знал, что это произойдет, что мозг меня не остановит, что даже ему не удастся придумать достаточно хорошие аргументы против, он тоже хотел отдохнуть, хотел прекратить падение, хотел темноты, совсем иной, чем окружавшая меня сейчас.

Я сделал вдох и начал жать на курок. Шум в ухе приобрел тонкие нотки. Погодите, он доносится не из моей головы, а снаружи. Звон колокола. Наверное, ветер переменился. Я не мог сказать ничего, кроме того, что колокольный звон хорошо подходит к моменту. Я еще сильнее нажал на курок, мне оставался всего миллиметр до упора. Я встал на колени, мне надо было затолкать ствол глубже в горло, бедра болели.

Церковные колокола.

Сейчас?

Как я понял, свадьбы и похороны проходят в час дня. Крестины и богослужения – по воскресеньям. А в августе нет церковных праздников, насколько я знал.

Ствол скользнул в глотку. Вот так. Сейчас.

Немцы.

Лея рассказывала, что в церковные колокола звонили, чтобы сообщить бойцам Сопротивления о том, что за ними идут немцы.

Я закрыл глаза. Снова открыл их. Выпрямился и вынул ствол изо рта. Поставил винтовку к стене и подошел к окошку, выходящему в сторону деревни. Я никого не увидел. Я взял бинокль. Никого.

На всякий случай я посмотрел и в другую сторону, туда, где лес. Никого. Я провел биноклем по равнине за лесом. А вот и они.

Их было четверо. Пока еще они находились так далеко, что нельзя было разглядеть, кто это. Кроме одного. Поэтому несложно догадаться, кто остальные трое.

Фигура Маттиса переваливалась с боку на бок. Судя по всему, он решил, что денег, полученных от меня, будет мало, и взял плату еще и у другой стороны. Наверняка он потребовал доплаты за то, что провел их обходной дорогой, чтобы у меня было как можно меньше шансов их заметить.

Они пришли слишком поздно. Я сделаю работу за них. У меня не было никакого желания подвергнуться пыткам перед смертью. Во-первых, это больно, а во-вторых, я быстро расколюсь и расскажу, что спрятал деньги в стене хижины, а наркотики – под половой доской в пустой квартире. Она стояла пустой, потому что, кажется, у людей существует какая-то предубежденность против жилищ, в которых было совершено самоубийство. Таким образом, с финансовой точки зрения Туральф поступил неверно, застрелившись в собственной квартире: ему следовало выбрать другое место, чтобы наследники не пострадали от падения цены. Например, охотничью хижину в этой глуши.

Я посмотрел на стоящую у стены винтовку, но не прикоснулся к ней. У меня было много времени, им надо пересечь лес, поэтому они подойдут как минимум через десять минут, а может, и через пятнадцать. Но дело не в этом.

Церковные колокола. Они звонили. Они звонили для меня. Это она дергала за веревки. Это моя любимая наплевала на церковное расписание, на то, что подумают священник и жители деревни, на свою собственную жизнь, потому что Маттис, конечно, понял, что она делает. Но у нее в голове была всего одна мысль: предупредить парня, которого она больше не хочет видеть, о том, что Йонни направляется к хижине.

И это многое меняет.

Это очень многое меняет.